На прошлой неделе случилось по-своему знаменательное событие. Премия, на сегодняшний день главная в поэтической епархии, нашла своего героя. Напомним на всякий случай, что им является Олег Чухонцев.
Заметим: желанность этой награды не в последнюю очередь объясняется тем, что вручают ее не за конкретный стихотворный сборник, а по совокупности заслуг. То есть, называя вещи своими именами, лучшим из лучших, явным корифеям среди стихотворцев. Разумеется, спустя лет десять из лауреатов премии неизбежно составится этакий «круг великих» — синклит или олимп, называйте как нравится. Эти избранные как бы автоматически вписываются в историю литературы. Разумеется, при таком подходе к делу цена каждого конкретного решения жюри неимоверно высока. И, слава богу, пока жалеть об этих решениях не приходится.
Чухонцева в кругах гуманитарных знают почти все. Он ведь тоже один из символов 60-х. Вот только стоящий несколько особняком. Невозможно представить его в ряду поэтических фрондеров, которые активно бузили в отведенных рамках, выполняя роль «оппозиции его величества». Его-то конфликт с собственной страной был по-настоящему выстраданным: «Покуда подлы времена / я твой поперечник, отчизна». Этот мотив у Чухонцева — один из самых заметных. И вообще по его стихам можно изучать все исторические комплексы русской интеллигенции. В том числе комплекс карбонария. Это когда поэт-интеллигент клянет народ за покорность тирании, а если революция все же случается — обвиняет в кровавой дикости. Потом за Робеспьером приходит Бонапарт, и все начинается по новому кругу. Но очевидно одно: поэзию с диссидентством Чухонцев никогда не путал. О чем бы и как бы он ни писал, на первом плане всегда, используя термин литературоведа Скафтымова, художественное задание. Художественное — и никакое другое.
Говоря по-простому, Чухонцев владеет методом ставить наилучшие слова в наилучшем порядке, но не заигрывается, сохраняя искренность интонации. При этом Чухонцев не однообразен — есть в его арсенале ямбы, а есть и длинный дольник. Есть стилизации под футуристов, есть и «под Бродского». Это при том, что как раз с Бродским они по сути на разных поэтических полюсах. Как справедливо заметил Игорь Шайтанов, Чухонцев «дополняет» Бродского своей интимно-лирической интонацией. Как, например, Батюшков — Баратынского.

Конечно, всякая разбивка на пары условна и натянута. Тем более что «наш рыжий» — не сугубый элегист и ритор. Но ведь и на дворе все-таки был век двадцатый. Бродский — метафизик, наследник философического «барокко» Джона Донна. У Чухонцева — высокая чувствительность. Живи он два столетия назад, может быть, написал бы в духе Федора Глинки трогательное «Боже, приди ко мне в гости!». А может, и не написал бы. Слишком уж много в его стихах сомнений, меланхолии и неразделенной любви к миру. Внимания к тому, что оставляет в душе царапины. Вот строчки из его знаменитого «Кые»: «...сам я, / кажется, был там, знаю его изнутри / до половиц, до черных латунных ручек, / вскриков и запахов хлорки, урины и / сквозняков, гуляющих коридором, / хлопающих дверьми: — Проходи, проходи...» И вдруг дальше — крутая ступенька-метафора, вмиг поднимающая ввысь и дающая вполне метафизический ответ на горестное житейское вопрошание: «О, то не гром расходится мостовыми, / Это Кые-Кые в небесах летит / на оглушительной тачке своей, и слабый, белый / тянется инверсионный след за ним, / медленно растекаясь и багровея / знаками таин...» Такой он, чухонцевский мир-приют. А высится над ним образ странного Бога — видимо, прежний уже неразличим в дымке самой непоэтичной из эпох. Поэты же, к счастью, еще различимы.